ClickCease

КНИЖНАЯ ПОЛКА. Виктория Пешкова. "Непереводимый" Шагал

Fri, Sep 17, 2010
0
Так ли уж необходимо знать, каким был художник в жизни? Разве его картины не расскажут о нём лучше, чем он сам? Вернее, искренне. Ведь любой текст, будь то автобиография, мемуары или речь, произнесённая по тому или иному знаковому поводу, это, по сути, пусть и неосознанная, но попытка предъявить себя миру с лицевой стороны. Изнанку люди предпочитают прятать. При этом совсем не обязательно, что у них в биографии есть какие-то страшные изъяны. Достаточно просто не вписываться в каноны, которые общество считает обязательными для каждого достойного своего члена. Мало кто отваживается нарушать это неписаное правило. Марк Шагал как раз из таких.
Бенджамин Харшав из Йельского университета – теоретик литературы, переводчик, текстолог, семиотик – исследует судьбу этого удивительного художника не один десяток лет. Его работы по шагаловедению переведены на 12 языков, но русскому читателю до сих пор были известны в основном в виде цитат или отсылок. И вот в издательстве «Текст» буквально одна за другой вышли две его книги о Шагале, обе впервые опубликованы на русском языке. «Мой мир» – это организованные в единое повествование ранние автобиографические тексты, часть которых сохранилась в рукописях, часть была опубликована в забытых ныне журналах, выходивших в 20–30-е годы в России, Франции и Германии. «Об искусстве и культуре» – собрание практически всех известных сегодня текстов публичных выступлений Шагала – речей, лекций, эссе, статей, записанных или надиктованных им на протяжении всей жизни.
Такой «выстрел дуплетом» не издательский ход, а необходимость: книги дополняют одна другую. Любое публичное высказывание художника прямо или косвенно опиралось на факты его биографии. О чём бы он ни говорил – о новом революционном искусстве или об искусстве еврейском, о витражах в одной из синагог Иерусалима или о плафоне в парижской Гранд-опера, – он в конечном итоге снова и снова возвращался к людям и событиям, которые заставили его судить о мире именно так, а не иначе. Мир этот был абсолютно не похож на настоящий, но Шагала это не смущало: для него он был единственно возможной реальностью. Он свято верил в то, что всё, что изображено на его полотнах, он «видел» собственными глазами.
Набрасывать фрагменты к автобиографии Марк Шагал начал довольно рано – ещё в 1914 году, то есть в возрасте 27 лет. Не из тщеславия или заботы о посмертной славе, а исключительно из практических соображений. Рассказ о своей жизни он строил так, чтобы с помощью текста можно было разобраться в самых важных для него живописных сюжетах, а картины, в свою очередь, должны были «иллюстрировать» историю его жизни.
Составляя из отдельных материалов первую (по хронологии работы над нею самого Шагала) автобиографию художника, Харшав почти не ссылается на «Мою жизнь» – французскую версию 1931 года. По его мнению, это «не совсем Шагал» – слишком уж он приглажен, лишён острых углов и национального колорита. Он хотел познакомить читателей с ранее не публиковавшейся авторской машинописью на идише, датированной 1924 годом, на страницах которой Шагал предстаёт таким, какой есть, а также набросками, не вошедшими в «канонический» французский вариант. Сам Шагал свою книгу воспоминаний назвал «Эйгнс», что на идише означает «своё», или «то, что принадлежит мне». Для русского перевода выбрали «Мой мир», поскольку он писал не столько о себе, сколько о том пространстве мыслей, людей и вещей, в котором он только и мог быть счастливым.
Читать написанное Шагалом как текст, последовательно разворачивающийся во времени и пространстве, невозможно. Не стоит даже пытаться. Он рассказывал о себе так же, как писал свои картины, руководствуясь одному ему понятными ассоциациями. Его воспоминания и впрямь легче нарисовать, чем написать. Они похожи на дом с прозрачной крышей, над которым читатель парит на высоте птичьего полёта – и детали не теряются, и перспектива видна. Шагал обладал совершенно особым чувством времени: оно текло у него параллельно несколькими потоками, мыслить хронологически он, кажется, не мог в принципе, и вневременные образы и события значили для него гораздо больше, чем конкретные. И если бы не математически точные комментарии и фундаментальные, строго научные вступительные статьи Харшава, читателю было бы не так-то легко разобраться в этом хитросплетении.
Взгляды Шагала на искусство вообще и на русское искусство в частности кого-то могут шокировать или как минимум удивить: «Каждый раз, когда я думаю или говорю о русском искусстве, я испытываю одно и то же саднящее чувство: смесь горечи и печали. Похоже, русским художникам никогда не удастся стать по-настоящему независимыми». Мастер галантных сцен Ватто был для него не менее значим, чем Гюстав Курбе, изображавший на своих полотнах умирающих от ран рабочих и возвращающихся с ярмарки крестьян. Революционное искусство он понимал как переворот в истории искусства, который сопутствует революции политической, а вовсе не «пролетарское искусство» (по классовой принадлежности его творцов) или «искусство для пролетариата» (по классовому происхождению внимающей ему публики).
Что добавят книги Харшава к нашим представлениям о Шагале? В определённом смысле всё (ну хорошо – многое), и в то же время ничего. Писатель Андре Сальмон в предисловии к французскому изданию автобиографии выразился абсолютно чётко: Шагал непереводим. Подозреваю, что он имел в виду не только лингвистические трудности. Шагал не переводим на язык реальности, не разложим на искусствоведческие термины. Он был одновременно и евреем, и русским, и французом. Своей родиной называл Россию, своей страной – Францию, а о самом себе написал: «Я не знаю, кто я. Хороший человек». Вот и всё.
Copying and reproduction of news materials - exclusively with the permission of the site administration torontovka.com

Login to post a comment
There are no comments yet
Last articles