РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ. Анна Сохрина. О пользе вкусной и здоровой пищи

Обрывок разговора, услышанного за столом в одной шумной, безалаберной эмигрантской компании, зацепил меня своим краешком и потащил за собой сумбурный хоровод ассоциаций, разноцветных картинок моей жизни. В основном, все это комичное и весело приплясывающее действо крутилось вокруг моей двоюродной сестры Маринки.
Маринкин муж был родом из Винницы.
А там (редкая удача при сумрачном анемичном ленинградском климате), в том солнечном благодатном краю, недалеко от Южного Буга, у свекрови имелся дом и сад. А потому Маринка с ее маленьким сыном Виталиком была ежегодно ссылаема на лето в Винницу к родителям мужа, где проходила, как она выражалась, "курс усиленного питания".
Еще в самом начале, когда молодая жена предстала пред строгие очи родителей мужа, свекровь сокрушенно покачала головой:
- Уж больно худа... - и через паузу с воодушевлением: - Ну ничего, подкормим!
Хотя, на наш просвещенный питерский взгляд, Маринка была абсолютна нормальна и все необходимое очень даже присутствовало в ее ладной фигурке.
Летнее утро в Виннице, по Маринкиной версии, выглядело так.
Свекр со свекровью поднимались, умывались и обильно завтракали. Холодильник ломился от еды, в многометровых оборудованных, как "бункер Гитлера", по едкому Маринкиному замечанию, погребах стройными рядами покрывались нежным слоем пыли неохватные бочонки, пузатые бутылки и разнокалиберные банки со всеми видами солений, перчений и варений.
- Что будем завтракать, Поля? - шумно дыша, обращался 120-килограммовый свекр Зяма к своей 100-килограммовой жене. - Завтракать нечем...
На скатерти-самобранке в одно мгновенье возникали яства, описывать которые я не возьмусь. У меня, увы, не так утонченно развиты вкусовые ощущения, а при пересказе подобной трапезы нужен совершенный законченный гурман.
В общем, в саду завтракали, неспешно пили чай и отправлялись на рынок. Здесь следует заметить, что рынок - вообще-то питерское слово, в Виннице обычно говорили - базар. Так вот, с базара в огромных авоськах приносили кровавые, трескающиеся от спелости помидоры, невиданных размеров лакированные "синенькие", три вида брынз, творог и сметану, охапки зелени, парную телятину, черешню и обязательных кур.
Кур ощипывали в туалете.
По всему дому медленно кружились перья, пух плыл, как снег в замедленной киносьемке, а гарь и чад жарки щипала глаза.
Проходили три-четыре часа.
- Что мы будем обедать, Поля? – спрашивал Зяма. - Обедать нечем...
Через час после обеда, отдуваясь, вновь неспешно пили чай с пирогами...
Мыли посуду. Солнце медленно катилось к краю неба.
- Что мы будем ужинать, Поля? Ужинать нечем...
Естественно, Маринка, образованная и эмансипированная ленинградская женщина, в эту жизнь не вписалась.
На Маринку махнули рукой.
- Мне такой режим жизни не выдержать, - твердо сказала она свекрови. – Но если вы хотите внука сиротой сделать, тогда пожалуйста...
И та отступила, чувствуя крепость Маринкиного характера.
Сложнее было с Виталиком.
Как только Маринка отлучалась, или не дай бог, уезжала по крайне неотложным делам - ребенка кормили каждые полчаса. Для раскрывания клюва бедного детеныша, единственной и ненаглядной кровиночки, изобретались самые изощренные методы. Что там хрестоматийное – «ложечку за папу, ложечку за маму, и за мое, бабушкино, здоровье»...
Маринка как-то описала следующую сцену, которую застала случайно, в неурочное время вернувшись домой. Свекровь сидит на коленях перед пунцовым от крика, уворачивающимся от занесенной ложки Виталиком, в то время, как свекр, стоя на стуле, качает люстру. Ребенок замирает на мгновение от волшебного звона хрусталинок, отвлекается на секунду и... Победа! Бабушке удается впихнуть в него еще одну ложку каши.
Через несколько минут от перекорма ребенка рвет. Здоровый организм все-таки защищается.
- Ну, вырвало ребеночка, ничего... Через полчаса опять можно покормить, - спокойно говорит свекровь и выразительно смотрит на Маринку.
Если в любое время суток в дом заходит гость – неважно, сосед ли, родственник или просто малознакомый человек - его первым делом не спрашивают, как дела и как здоровье, а говорят: "Садись покушай".
И он кушает, и в сытом экстазе закатывает глаза...
Сама Маринка готовить не умела.
- Я женщина не для кухни, а для гостиной, - иронично парировала она горестные восклицания мужа.
К слову, с мужем Маринке повезло. Сын винницких родителей, он не унаследовал их всепоглощающей обеденной страсти. Алик обладал чувством юмора и прогрессивным для советского мужчины мировоззрением.
- Лучше культ еды, чем культ личности, - обычно говорил он, стоя в кухонном фартуке у плиты и помешивая что-то в кастрюле.
Маринкин муж умел прекрасно готовить. В их ленинградском доме приготовлением пищи занимался только он.
- Ты, Мариш, лучше чем-нибудь интеллектуальным займись. Твой обед - это просто перевод продуктов.
И все это без злобы, с завидным добродушием.
В общем, как говорит одна моя знакомая, «где такого мужа найти?».
Но и у Маринки были свои большие достоинства. Например, она была блистательным рассказчиком и умела тонко подмечать характерные детали окружающей ее жизни.
Вот одна из ее историй про Винницу.
Лето. Свекровь стоит на своей бессменной вахте у плиты и варит, жарит и тушит. Свекр возвращается с работы с зарплатой. Вот уже тридцать лет он работает на швейной фабрике, где чинит швейные машинки.
- Зяма, сколько ты принес? - строго спрашивает Полина.
- Восемьдесят.
- А почему не девяносто?
В следующем месяце Зяма приносит девяносто.
- А почему не сто? - удивляется свекровь.
Или такое наблюдение. Возвращается свекровь из магазина. В руках – большая сетка с апельсинами.
- Хорошо, - говорит она домашним, - если эти апельсины из Марокко. А то на прошлой неделе купила я пять кило грузинских. Так то - такая кислятина, такая кислятина ... Отдала брату. Слава богу, у него сахарный диабет...
Мы от души смеялись, когда Маринка описывала следующую сцену: свекровь долго ругает за провинность своего младшего сына Борю, редкого шалопая.
- Ах, ты, бездельник, негодяй, тунеядец, скотина!..
- Да, - отвечает тот. - И кто это ценит?
В общем, по осени к Маринкиному возвращению в Питер мы обычно собирались за обильно накрытым винницкими разносолами столом, вкусно ели, провозглашали тосты за здравие стариков и за искусные руки Полины, и хохотали над Маринкиными историями.
А потом свекрови не стало. Она умерла в одночасье, стоя у плиты, помешивая ложкой очередное свое яство...
Схватилась за сердце, осела мягко на пол, а когда приехала неторопливая винницкая скорая, помочь уже ничем было нельзя.
Маринка вернулась с похорон почерневшая.
- Знаешь, а дом без нее совсем опустел. И Виталика никто теперь так не накормит, и к столу не позовет... - Маринка подняла на меня посерьезневшие глаза.
- Я все думаю, что же заставляло ее все время готовить, стоять на своей кухонной вахте и раскрывать наши непокорные рты, клювы ее детенышей. Может, эта впитанная генами еврейская необходимость выжить? Выжить физически, во что бы то ни стало, как род?
... А я готовить не умею. Бабушка не обучила маму, а мама - меня. Поэтому, когда мой сын еще там, в Ленинграде, на вопрос воспитательницы в детском саду: "Какое блюдо вы, дети, больше всего любите?", ответил: "Грибенкес". А дети хором: "Такого нет!".
В их словах была частичная правда. Все ее рецепты ушли в небытие. Когда бабушки не стало, в нашем доме не стало и грибенкес.
Если есть жестокая необходимость, я открываю книгу "О вкусной и здоровой пище" с красивыми картинками и мучительно пытаюсь из нее что-то изобразить. Здесь, в эмиграции, к ней по иронии судьбы добавилась брошюрка "Еврейская кухня". Но это ничего не меняет. Готовить я так и не научилась. В общем, как говорила Маринка, я женщина не для кухни, а для гостиной.
А жаль...